Любовь, черные квадраты и несчастные приматы | Ада | 05.04.2003 01:05 |

Хотелось бы ответить Атта-Троллю, как-то продолжить разговор "о наследии природы"... Но на тверезую голову. Значит не сегодня. Сегодня - зарисовка. Ей, правда, уже два года... И нет в ней качеств эссе и осмыслений чего-то через что-то. Так просто, странное пересечение линий, бегущих здесь по темам, обнаружилось и в маленьком отрывке двухлетней давности...

***
Айриш-паб.
Двое мужчин за соседним столом - флегматичного вида толстяк и худенький вертлявый коротышка - с особым вниманием поглядывали в нашу сторону, переговариваясь между собой. Я вдруг поняла, что они обсуждают меня, но не смутилась. Что-то новое, ядовитое и томное, расцветало во мне. Хотелось быть пленительной, смертоносной, бесстрашной, злой… Набравшись храбрости, я посмотрела на Вадима, но он мечтательно курил, щуря свои длинные глаза, и следил за женственными движениями маленького пламени свечи. Андрей, меланхолично подперев кулаком щеку, рассматривал мраморную спираль пены на стенках бокала. Антон, сложив на груди руки, с брезгливым равнодушием вглядывался в гравюру на стене, постукивая под столом ногой.
- Хорошо сидим, - сказал он неожиданно умиротворенным голосом, который никак не вязался с его позой.
- Странный ты человек, Антон, - заметил Андрей, помолчав, - никогда не знаешь, что у тебя на уме.
- Что у меня на уме? - задумчиво спросил Антон, - обычно что-то среднее между желанием и отвращением.
- О чем ты? - удивился Вадим.
- Так, ни о чем… Хорошо сидим, говорю.
Он опять уставился на гравюру. Cюжет совокупления пышно одетых господина и дамы в алькове в стиле средневековой миниатюры. Сердитое, тупое лицо женщины, ее рахитичное сложение были лишены какой-либо чувственности. Обе фигуры выглядели неестественно скованно и от этого казались виноватыми до нелепости.
- Здесь не хватает скелета в капюшоне, подкрадывающегося сзади с косой, - сказала я.
Вадим осмотрелся:
- Какого скелета?
Засмеявшись, я указала на картинку.
- А, - Вадим вгляделся в гравюру, - любовь и смерть.
Я покачала головой:
- Любовь и смерть - это декаданс, а здесь стиль средневековой морали, нужен скелетик как символ смертного греха.
Вадим кисло улыбнулся:
- Не люблю гравюры и морали.
- Кто ж это любит, - согласился Антон, - разве что попы и графики.
- А Дюрер? - возразила я, - а офорты Гойи? А графика Пикассо и Матисса?
- Всю приличную графику сделали живописцы, - сказал Андрей.
- Вот-вот, - подтвердил Антон.
- Зачем тогда графики нужны? - спросил Вадим.
- Не всем же быть живописцами, - надменно сказал Антон, - надо кому-то и книжки оформлять.
- Глупости, - сказала я, - это разделение между художниками - академический рудимент. Все виды и жанры давно смешались. А после Уорхола художником может называть себя любой.
- Адочка, не умничай, тебе это не идет, - елейно улыбнулся Антон.
- Я еще и не начинала, - ответила я, пожав плечами.
- Не любой, - ответил на мою реплику Андрей, - а Уорхол все-таки по-своему гениален.
- Это по-твоему он гениален, - сказал Антон, - а по-моему - профанация, и больше ничего.
- Если так, то гениальная профанация, - заметил Андрей.
- Это тот, что доллары рисовал? - спросил Вадим, - тушенку, Мерилин Монро? По мне, это интересней, чем, например, черный квадрат.
- Здесь ты не прав, - сказал Андрей, - в одном черном квадрате больше смысла, чем во всем поп-арте.
- Я этого не понимаю. Квадрат он и есть квадрат, что ни говори.
- Это, Вадим, не квадрат, - воодушевленно сказал Андрей, - это то, что вырезано из нутра.
Вадим так высоко поднял брови, что глаза его показались нарисованными в пустоте.
- Не понимаю, - решительно сказал он, - хотя снимаю шляпу.
- Вадим, это авангард, что тут понимать, - авторитетно сказал Антон, - поиски новых форм, манифесты, декларации - тогда это было модно.
- Значит, все дело в моде?
- Мода не при чем, - возразил Андрей, - мода - это пассивное движение формы, мимикрия, которая не имеет никакого отношения к движению активному, творческому, к формообразованию, которым занимается искусство.
- Ну, хорошо, - сказал Вадим, - почему же форма черного квадрата значит нечто большее, чем форма, допустим, банки из-под тушенки?
- Почему? - Андрей нахмурился, - это трудно объяснить. Возможно, она ближе к истине. Она универсальна, макрокосмична. В ней отражена неизменная величина, единая мысль, которая находится в постоянном покое, но на которой так же трудно сфокусироваться, как на далекой звезде. Черный квадрат - это всего лишь форма, но форма страстного творческого поиска. Так же как подсолнухи Ван Гога или четные симфонии Бетховена.
- А тушенка Уорхола?
- Вряд ли.
- Типа, он не на той звезде фокусировался?
- Типа того.
- Скажи, - положив подбородок в скобку ладоней, спросил Вадим, - а любовь на этой звезде есть?
- Поговорим о любви! - подхватил Антон, - только не о платонической. И не о неоплатонической.
- Любовь, - тихо сказал Андрей, - думаю, так эта звезда и называется.
- Уж не Венера ли? - всплеснул руками Антон, - вляпались в аллегорию по самое не хочу. Давайте оставим звезды в покое.
- И правда, - усмехнулся Андрей.
Все замолчали. Я быстро, из-под ладони, прижатой ко лбу, глянула на Вадима, наткнувшись, как на удар, на его тяжелый прямой взгляд.
Спустя минуту Вадим сказал:
- И все-таки. Я про другую любовь спрашиваю.
- Какая любовь тебе нужна? - спросил Андрей грустно.
- Когда все внутри сжимается и болит.
- Значит, мы говорим об одном и том же. Я думаю, если бы внутри Малевича не сжималось и не болело, он бы не сделал ни черного квадрата, ни всего остального.
- И все-таки никакой любви я в нем не вижу, в этом квадрате, ? сказал Вадим, закуривая.
- Все гораздо проще, - вмешался Антон, - Малевич своим квадратом поставил крест на предметном искусстве, на том же Ван Гоге, кстати. Провозгласил свободу от природы, от человека и от любви, между прочим. По сути, это жест отчаяния: все, что можно было сделать, уже сделано. Никакой надежды. И современное искусство - прекрасное тому подтверждение.
- Надежда есть, - сказал Андрей, - и во многом дает ее именно искусство.
- Надежды нет, - повторил Антон с мрачным упрямством, - ни в чем. Есть только терпение.
- Какое такое терпение? - удивился Вадим.
- А такое. Одно на всю эту долбаную жизнь. Плюс несколько нехитрых методик: как терпеть, где терпится лучше и незаметнее и что нужно сделать, чтобы попасть в это «где», или почему одни терпят легко, а другие визжат, и как не стать этими «другими». Ну, и тому подобное.
- Антон, - умоляюще сказал Андрей, - это все аберрации, миражи, иллюзии. Люди склонны блуждать в погоне за некими оазисами, которые при приближении растворяются в воздухе. Отсюда страдания.
- Ну, началась восточная мудрость, - угрюмо констатировал Антон, - только не говори мне, что нужно сидеть на бархане и созерцать мираж, и тогда оазис останется оазисом.
- Тогда оазис останется оазисом, ? подтвердил Андрей.
- Ага. А от меня останется череп с костями.
- Череп с костями останется так или иначе…
- И мираж рассеется так или иначе, сиди - не сиди. Только мой мираж давно рассеялся. А я сижу как дурак. Чего ради? Жду нового - так, больше от скуки. И потихоньку превращаюсь в череп с костями.
- Для мертвеца у тебя завидный аппетит, - заметил Вадим, бросив взгляд на тарелку Антона, - не взять ли нам еще по пиву?
Все согласились.
- Ты вот говоришь: иллюзии, - продолжал Антон, закуривая, - я как-то смотрел по телеку передачу «Дикая природа» или что-то в этом роде. Живет себе в девственном лесу семья горилл. Счастливая семья, ни тебе страхов, ни тоски, никаких аберраций. В джунглях - фрукты-ягоды, на заливных лугах - зелень, богатая белком. Самец с серебристой спиной время от времени бьет себя кулаками в грудь, отпугивает конкурентов. Три его жены благополучно набивают свои брюхи клетчаткой. Детишки кротко резвятся в траве. Жены иногда поссорятся, самец их разнимет, и снова - мир и покой. Счастливы эти обезьяны? Счастливы.
Антон замолчал, раздавливая окурок в пепельнице.
- А вот возьми любую из этих обезьян и запри в клетке. Вот тогда-то у нее и начнутся эти так называемые «иллюзии», она станет настолько несчастна, насколько может быть несчастна обезьяна. Нет. Это не иллюзии. Это память о том, как было когда-то хорошо - там, на свободе.
- Душа вспоминает о потерянном рае, - сказал Андрей как бы про себя.
- Угу, ? кивнул Антон, - когда мы все были обезьянами или, если угодно, адамами и евами, не было необходимости думать о чем-то, прикрывать гениталии фиговыми листочками, все было просто: спи, жри, размножайся. Климат, опять же. Зеленые лужайки и цветочки. Никакого добра и зла - сплошное счастье.
- Не впечатляет, - проговорил Вадим, сдавливая челюстями зевок.
- Кто же посадил нас в клетку? - спросил Андрей.
- Известно кто, - хмуро ответил Антон, - у него везде жучков понатыкано. Скажи что не так - загремишь посмертно на всю катушку.
- Уже сказал, - заметил Вадим.
- А-а, - Антон махнул рукой, - пусть. И что самое паршивое - абсолютно неизвестно, сколько ты в этой клетке просидишь. Может, день, а может, лет сто. Поэтому лучше ни на что не надеяться.
- Мрачный ты тип, Жихарев, - сказал Вадим, отдавшись, наконец, зевку, - знаешь, какая у тебя проблема? Все эти жучки у тебя вот здесь, - он постучал пальцем по своему виску.
- Иногда мне кажется, что я сам - жучок в чьей-то голове, - ответил Антон неприязненно.