О том, как меняется общество в нашей стране, в последнее время много и горячо спорят. Разброс мнений весьма велик. В самом деле, как оценить уровень общественной организованности или вектор общественных устремлений? Можно посчитать количество партий, движений или некоммерческих структур. Но это просто статистика, которая непонятно о чем говорит. А что если выяснить, чего боятся наши граждане? Вдруг это скажет об обществе гораздо больше? «Огонек» рискнул, и вот что получилось

Все началось с того, что «Огонек» опубликовал заметку про ген страха. Не успел номер поступить в продажу, как все стали нам жаловаться на свои фобии: писать, звонить, только что не телеграфировать. И каждый настаивал: этого не один я боюсь, этого все боятся. И как было бы, братцы, хорошо избавиться от нашего общего генетического страха перед этим, перед тем и еще перед во-он тем!

Так разговор из сферы фундаментальной науки плавно перетек в сферу любимой нами «социалки». Мы спросили себя: а есть ли у нас эти общие, сидящие в генах, страхи? И ваш покорный слуга отправился искать эксперта, который бы смог четко и ясно сказать, есть они или нет. И если есть, то какие.

Профессора Льва Гудкова, руководителя отдела социально-политических исследований «Левада-центра», мне рекомендовали, как лучшего в стране специалиста по социальным страхам. Или одного из лучших.

- Вы ведь наверняка слышали, что два русских биолога, работающих в Америке, открыли ген страха?

- Слышал. Страшно рад за соотечественников.

- Теперь-то вы, как социолог, можете сказать, что генетический страх есть?

- Если вы говорите о страхах, которые в обществе неистребимы, — социологи их не так называют. Страхи перед вечными, непреходящими угрозами мы называем фоновыми.

- И много таких страхов?

- Мы отслеживаем страхи уже больше пятнадцати лет — первый такой замер проводили в восемьдесят девятом, в старом ВЦИОМе. Так вот: есть виды страхов, которые в нашем обществе все эти годы очень мало меняются. И процент тех, кто подвержен этим страхам, ужасающе высок.

- Ну например?

- На первом месте — страх потери близких. И страх за детей. В сумме почти две трети опрошенных боятся за близких и/или боятся их потерять. Следом идет страх скатиться в бедность и даже нищету — 60% респондентов озвучивают и этот страх. Дальше — страх войны (в пиковые годы он доходил до 46%) и стихийных бедствий (до 43%). Следом — боязнь собственной старости и беспомощности. Еще чуть дальше - страх перед агрессией каких-то «чужих». Это общие, диффузные, экзистенциальные страхи — то есть те, с которыми ты ничего сделать не можешь.

- Но позвольте, разве те же американцы не боятся потерять близких? Это же вроде бы нормальный такой страх для любого человека…

- Не совсем так. В американском обществе уровень практически всех фоновых статичных страхов вдвое меньше, чем у нас.

- Аж вдвое?! Но разве у них там не умирают и не стареют? Почему же уровень страха настолько меньше?

- Там другие механизмы удержания ценностей. Механизмы самоуважения, самооценки — совершенно другие. Не забудьте, что США — страна религиозная, и проблематика смерти там обсуждается в контексте судьбы, вознаграждения, ответственности. Совершенно не так, как у нас. Эти темы там проговорены, эти страхи рационализированы.

- А что значит «страхи рационализированы»?

- Осмыслены, обсуждены, интеллектуально проработаны. Этим осмыслением там заняты, в частности, церковь и общины при церкви. А у нас все подобные темы скорее табуируются, чем обсуждаются. Нет дискуссий в обществе, нет схем интерпретации. Нет понимания, точек зрения, суждений. Уж точно не проговариваются никакие модели рационального поведения, тема ответственности за себя и других.

- Я просто тупо боюсь — и все?

- Я боюсь, я беспомощен, я ничего с этим не смогу сделать. Мотив бессилия и беспомощности у нас вообще гипертрофирован. Недаром страх перед стихийными бедствиями у нас на одной из самых высоких позиций. Вы помните, у нас 43% респондентов откуда-то ждут стихийных бедствий. А ведь Россия — не Япония: у нас не живет 43% населения в сейсмоопасных зонах!

- Тогда откуда такая боязнь стихии?

- Боязнь стихийных бедствий, болезней и старости, ожидание войны у нас больше всего выражены в тех социальных слоях, которые имеют самый минимум ресурсов. Боятся всего этого немолодые малообразованные люди с низким достатком из сел или малых городов.

- Вот они-то и ждут на Орловщине цунами и землетрясений?

- Да, представьте себе. Именно социальная периферия ждет цунами. И войны. Страх перед войной — один из самых «долгоиграющих», поскольку это еще и остаток действия институтов мобилизационного общества.

- То есть этим людям еще при СССР весьма успешно внушили, что война возможна и неизбежна. И вы хотите сказать, это до сих пор работает?

- Работает! Постоянная готовность к самопожертвованию, к отказу от части гражданских свобод, от мирских удовольствий, от высокого уровня жизни, от карьеры — она оттуда, из атмосферы осажденной крепости. Отказ от всего ради обороны крепости был нормой жизни в мобилизационном закрытом обществе. По инерции этот страх, как некий горизонт существования, воспроизводится до сих пор.

- Человек отказывается от жизни «здесь и сейчас», потому что завтра все равно война?

- В общем, да. Посмотрите, как реагируют у нас на теракты! В обществе тут же появляется высочайшая готовность ограничить свободу въезда-выезда, дать спецслужбам право прослушивать телефоны и просматривать все виды почты, дать власти «добро» на увеличение оборонных расходов.

- Все как в песне: «Если завтра война, если завтра в поход». Так может, этим больны только люди старшего поколения?

- Они больше подвержены этим настроениям. Но, увы, не они одни. Молодежь от мобилизационных настроений не свободна.

- Мне биологи рассказывали, что новый страх всегда формируется на основе старого. Собака кусает, как змея — а я сроду боюсь змеи. Стало быть, теперь я боюсь собаки. Я знаю, что в тридцать седьмом посадили много людей из элиты — и сейчас посадили человека из элиты. Значит, может начаться тридцать седьмой. Понятно, что всякое сравнение хромает, и все же: такие события, как дело ЮКОСа, не вернули в общество старый страх репрессий?

- По нашим замерам — нет. Большинство опрошенных считает, что приговор и суд были несправедливыми, а власть оказывала давление на весь ход дела. Но социальная зависть и неприязнь к богатым сняли все страхи оказаться на месте осужденного предпринимателя.

- Люди настолько делят себя на «мы» и «они»?

- Судя по опросам — да.

- И настолько верят, что тюрьма и сума — это «для них», а не «для нас»?

- Да, люди уверены, что все репрессии будут только против отдельных особо отличившихся сограждан.

- Наше общество в принципе не допускает мысли о том, что какие-то действия власти могут быть направлены против общества в целом?

- У нас очень многие страхи связаны именно с неразвитостью общества и слабыми механизмами его консолидации. Наша общинность — миф. Российское общество страшно индивидуализировано. Но отнюдь не так, как американское или европейское. Нет ни ценности частной жизни, ни ценности личного успеха. Наш индивидуализм — он в другом: моя хата с краю. Это очень давно сложившийся механизм адаптации к репрессивному государству: каждый спасается в одиночку — там, где может спрятаться.

- Примерно так: «Я не смотрю программу «Время», не читаю советских газет, работаю только в «тени», и то когда припрет, налоги не плачу, отдыхать каждую осень езжу дикарем в Коктебель с людьми своего круга. Я не служу и не публикуюсь в официозе, но в «Живом Журнале» в Сети могу говорить все, что хочу. Я живу отдельно от этой страны или, по крайней мере, от государства». Но ведь многие весьма разумные люди воспринимают подобный индивидуализм как часть внутренней свободы. Как вполне западнический тренд…

- Господь с вами, Борис Маркович, ну какой это западнический тренд? Это исконно наша босяцкая свобода, прекрасно описанная еще Горьким, — свобода социально безответственного дна. Что будут делать эти люди, когда в одно прекрасное утро проснутся с отключенным интернетом и закрытыми границами? А риск этого тем выше, чем больше людей будут жить вот так — отдельно от страны, в хате с краю…

- Я вас понял. Стало быть, поскольку каждый выплывает в одиночку, он и боится нищеты, слабости, старости? Знает, что никакие общественные институты его не спасут, потому как институтов этих нет?

- По крайней мере, никаких общественных институтов сопротивления произволу властей наш человек вокруг себя не находит. Недаром страх стать жертвой произвола властей у нас почти такой же, как страх стать жертвой теракта. 26% респондентов одинаково боятся и того, и другого. А около 80% опрошенных считают себя незащищенными от властного произвола. Очень яркий симптом этого ощущения беспомощности — почти полный отказ от планов на отдаленное будущее.

- Что я могу планировать, если завтра со мной может случиться все что угодно?

- Именно так. Только у самых молодых и образованных наших сограждан, у обладателей востребованных профессий есть планы на ближайшее будущее.

- А что же тогда у остальных?

- Желание выжить. Основной опыт, который наши люди приобрели за время существования Советской власти и принесли в наше время, — это умение выжить. Основная тактика — приспособиться и существовать не хуже, чем это было вчера. Задач, стоящих перед всем обществом, такой обыватель в упор не видит. О своей ответственности и роли в решении этих задач знать не хочет.

- Вместо модернизации общества и государства — адаптация любой ценой к тому, что есть? Вместо коллективного сопротивления — мимикрия? Тогда получается хорошенький заколдованный круг: из-за страха перед полицейщиной люди не хотят объединяться, а одиночество доводит все их страхи до полной паники.

- Получается, что так. И боюсь, что от этого даже ваши биологи пока никакого лекарства не придумали…

НЕ НАШИ СТРАХИ

Один из самых масштабных за последние годы опросов на тему социальных страхов в Западной Европе был проведен немецким институтом GfK Group — крупнейшей и старейшей в Германии группой (GfK основана более 70 лет назад), работающей в сфере опросов и маркетинговых исследований.

Немецкие социологи выяснили, что почти все трудоспособное население ЕС панически боится потерять работу. Каждый второй европеец в этой связи полагает, что власть должна денно и нощно печься о сохранении, а лучше о приумножении рабочих мест. Французов и итальянцев больше всего волнует рост преступности в их странах. Каждый пятый голландец и каждый четвертый британец боятся стать жертвой халатности медиков. 18% датчан почему-то боятся умереть с голоду, а 21% австрийцев — просто постареть. Более четверти граждан Испании боятся террористов, что вполне понятно. А в Польше примерно один из девяти респондентов боится инфляции — это единственная страна ЕС, где ее так боятся.

Большинство фобий американского общества так или иначе связано с деньгами. 78% респондентов, опрошенных авторитетной маркетинговой компанией Ipsos, боятся, что не смогут вернуть кредиты. Почти две трети респондентов в США боятся потерять работу. Страх перед недугами и травмами у американцев тоже возникает только в контексте возможной упущенной выгоды. 47% респондентов, опрошенных Ipsos, боятся таких травм и болезней, которые могут повлечь за собой потерю работы. 37% американцев боятся заболеть или получить травму просто из-за больших расходов на лечение.

Мнение

Татьяна И.,
переводчик и театральный критик, Москва
Прочитала про ген страха. Набросала списочек своих страхов и поняла, что от этого таблетками не лечат. Вот чего я боюсь.

Тратить деньги и делать крупные покупки. Тяну, откладываю, потому что подсознательно боюсь: вот потрачу — а ну как какое-нибудь ЧП?! И деньги срочно понадобятся, а их нет.

По этой же причине не пользуюсь банковскими депозитами. А если банк лопнет или у него лицензию отберут! Или положу в иностранный банк, а их точно запретят…

Кругом гололед. Если я упаду и сломаю ногу, больничный мне не оплатят — такой у меня работодатель. А работаю в семье я одна, муж давно объелся груш.

Езжу на автобусе, набитом стариками. Кто едет банки-бутылки сдавать, кто в поликлинику. Стало быть, и со мной все так же будет…

Боюсь ослепнуть. Уже есть дистрофия сетчатки, да и у мамы опухоль была в глазу. А у меня компьютер целый день и в офисе, и дома.

Участились мигренозные приступы со рвотой и всеми делами. После каждого дня три прихожу в себя. Похоже, мало бываю на свежем воздухе, зато много дышу выхлопами.

На днях устроила пятнадцатилетней дочке скандал и залепила пощечину — ей запрещено ходить вечером домой короткой дорогой, мимо стройки. А она ходит.

А вот то, чего я не боюсь.

Война мне до лампы, революция тоже. На моем веку (а мне тридцать с хвостиком) уже были Афган и Чечня, два путча, куча генсеков и президентов. И два социальных строя. Это нынешние пусть боятся. Они, бедные, еще не знают, что такое «ленинский зачет», «картошка» и «комсомольское собрание». А еще комиссия (как она там называлась?) перед поездкой за границу. Вот когда узнают, пусть и соображают, как с этим жить.

Одиночества не боюсь. Я и так всю жизнь одна свою тележку тащу.

(Б.Гордон. "Огонек")