Тараканы, свои и чужие.

Нам не повезло с соседями сверху. Назвать это место гадюшником язык не повернётся. Всё же змеи куда более приятные животные, чем те существа, которые там обитали. Вконец опустившийся старый дед и его случайные не то сожители, не то гости, а может быть родственники... кто их разберёт? Они много раз заливали нас водой, их тараканы сотнями гибли в наших ловушках, но их место тут же занимали новые и новые полчища. Мы, как добрые граждане, жаловались в ЖЭК и старосте дома, но что те могли для нас сделать? Из ЖЭКа регулярно приходил техник, составлял акт и уходил. Дальше нам надлежало обращаться в суд. То, что толку от этого мероприятия не будет, нам было совершенно очевидно. Что можно отсудить у нищих, да к тому же главою скорбных?

И вот, очередной раз наблюдая расползающееся тёмное пятно на стыке потолка и обоев, мы решили действовать на своё усмотрение. В помощь мы взяли Илюшу, нашего старосту. Илюша обладал комплекцией Турчинского, лысой башкой в зловещих шрамах и зверской рожей. С такой внешностью он вполне мог распугать всё живое на сто шагов вокруг. Мало кто мог заподозрить, что на самом деле в этом туловище обитает добрейшая и отзывчивая душа. Естественно, к нам присоединились наши вездесущие соседи снизу. Естественно для них, не было ещё такого дела в доме, особенно скандального, в которое они не ввязались бы с охотой. И вот мы впятером отправились долбить в дверь соседей сверху. Соседи не отвечали, что разозлило нас ещё больше. Тогда Илюша с ноги, лёгким полупинком, вынес хлипкую картонную дверь. Судя по тому, насколько было раскрошено и залатано пространство вокруг замка, дверь давно уже привыкла к такому обращению. Она пала легко и без сопротивления.
Коридор был залит водой. Вода стояла и в туалете. Оттеснив в сторону хозяина, пребывающего, кажется, в бессознательном состоянии, мы ринулись искать источник...

Работали мы как озверевшие кроты: собирали воду с пола, перекрывали вентили, вызывали сантехника... Сантехник, прискакавший довольно быстро, нагло потребовал денег за починку унитаза, пришлось бежать домой за мздой. Мы даже не заметили, как в какой-то момент появился ещё один персонаж - призрачное тело неопределённого пола и возраста. Маман, вглядевшись в существо, потрясённо произнесла:
- Бог мой, это же баба! А ну быстро взяла тряпку и совок!
Существо послушалось беспрекословно.

Но особенно нас доставали тараканы. Мы пытались отделаться от них, перекрывая им входы монтажной пеной. Но, во-первых, заизолировать отдельно взятую квартиру не так легко, а во-вторых, тараканы начали являться к нам по внешней стене дома, проникая в комнаты через балкон и окна. Причём, нашествие коснулось не только нас, но и всё тех же соседей снизу. На военном совете было решено пойти и потравить тараканов непосредственно по месту размножения.

И вот однажды ясным летним утром, когда я уже была готова к выходу в свет, явился Ваня. В руках у него была баночка с какой-то дрянью, которую его супруга Евгения Николаевна раздобыла в местной СЭС, и монтажная пена с гибким полупрозрачным носиком. Прихватив пару балончиков яда, купленных мною, мы с Иваном пошли в гости. На этот раз дверь нам открыли довольно быстро. То ли помнили о предыдущем нашем визите, то ли об утреннюю пору были ещё в состоянии открыть дверь самостоятельно. Привычно оттеснив обитателей, мы прошли в кухню. Клянусь, такой плотности тараканьего населения на квадратный сантиметр я не видела ни до, ни после. Понятно, почему они шли к нам. Здесь они просто не умещались.

Рассыпав порошок в кухне, мы переместились в туалет. Сантехнический шкаф отделялся от унитаза хлипким пластиковым щитом.
- Давай, я приподниму щит, а ты просунешь руку и попытаешься залить щели возле труб, чтобы они туда не лезли, - предложил Иван.
За щитом обнаружился склад какой-то макулатуры - старые рекламные журналы, газеты, ещё какая-то бумага... Я начала выбрасявыть всю эту дребедень на пол. Из каждого листа, из каждой складки полезли тараканы. Иван, офигев, уронил щит и начал остервенело давить врагов тапками. Я закричала.
Мы всё же довели миссию до конца. Но Бог мой, как мы давились с Иваном на брудершафт! В какой-то момент тошнота подступала ему к горлу, и он, стараясь подавить её, закрывал рот рукой. Глядя на него, я едва не теряла сознание...

Помню как потом, уже дома в ванной, после этого кошмара, я сдирала с себя загаженное платье, в котором ещё с утра собиралась идти на работу, как стояла под струёй воды, настолько горячей, насколько могла терпеть, смывая с грязью причёску и косметику...

Через год примерно всё кончилось. Дедок умер, наследники продали квартиру. Единственная моя претензия к новым владельцам, это скрипучий диван. Но что такое диван в сравнении с тараканами!

Моим классным руководителем в последние два года учёбы в школе был учитель биологии Евгений Ефимович Соколов. Его внешность вполне можно было назвать курьёзной: был он очень мал ростом, с маленькими короткопалыми ручками, и весь такой маленький, что голова казалась ему великоватой. Но сказать, что он был настолько хорошим человеком, что мы не замечали его внешности, конечно ни в коем случае нельзя. Замечали, да ещё как! Это была вечная тема для почти домашних насмешек.

Учеников, дылд вдвое выше себя, он называл дяденьками и тётеньками, особенно когда сердился:
- Дяденька, я уже пять минут на тебя смотрю. Тётенька, тебя это тоже касается.
Или, когда совсем уже разозлится:
- Как же вам не стыдно! Я же любому из вас под мышкой прохожу, взрослые люди уже, а ведёте себя...

И тем не менее Евгению Ефимовичу каким-то непостижимым образом удавалось держать железную дисциплину на уроке. Наверное, это происходило оттого, что все его действия соответствовали по-юношески идеальным предствалениям о справедливости. А может оттого, что он не считал нас детьми. Он никогда не повышал голоса, не срывался. Но у него в арсенале имелась совершенно изощрённая система наказаний за нарушение порядка в классе, изобретение, которым он вполне мог бы гордиться. Великовозрастные шалуны попадали в президиум. Президиум представлял собой отдельную парту, стоящую на возвышении за его кафедрой. Жертва получала письменное задание на верхней границе сложности, предусмотренной школьной программой, причём время выполнения было жёстко ограничего. Отличники, попадая в президиум, нервно грызли ручки и молниеносно что-то строчили на листках. Двоечники тоскливо смотрели в потолок, покорно ожидая своей участи. Плохие оценки за такие экспресс-опросы попадали в журнал, хорошие игнорировались, пятёрками не наказывают. Типа, попал в президиум, ответил хорошо на вопрос, значит, выкрутился. Имеешь право.

После урока народ обычно толпился у учительского стола. Проверялись контрольные, решались организационные вопросы, выставлялись в дневники оценки. Некоторых учеников Евгений Ефимович сам просил остаться.
- Караваев, плохо выглядишь. У тебя всё нормально? Спал сегодня?
- К геометрии готовился, а ещё реферат по истории...
- Была уже геометрия? Какие у вас уроки сегодня остались? ...Так, Караваев, домой, отдыхай.
Пишет в дневнике: Отпущен по семейным обстоятельствам.
И потом уже всем:
- Я всё понимаю, вы взрослые люди. У вас могут быть взрослые дела, и к тому же напряжённая программа, в конце концов вы можете элементарно плохо себя почувствовать. Так не ведите себя как дети. Зачем вы сами себе организовываете неприятности? Не можете оставаться в школе, подойдите ко мне, объясните свои обстоятельства, я вас отпущу. Только не сбегайте с уроков как третьеклассники на мультики.

После уроков ученики часто заглядывали в лабораторию при кабинете биологии. Это было тесное помещение со стеллажами от пола до потолка, сплошь заставленными какими-то малоаппетитными экспонатами. Спиртовые баночки с препарированными мелкими животными, раскрашенные в неприятные цвета муляжи внутренних органов, кипы плакатов на деревянных рейках... Мы вытирали пыль на полках вокруг баночек, подклеивали обтрёпанные углы каких-то методичек, а Евгений Ефимович под это тихое занятие вёл с нами "душеспасительные беседы". Надо сказать, он прекрасно подготовил нас к вступительным экзаменам в институт. Да, его предмет нигде не сдавался, но он учил нас сохранять хладнокровие, не теряться и не пасовать. Рассказывал о приёмах экзаменаторов, готовил к возможным разочарованиям и к несправедливости... Словом, ко всему, что могла в ближайшем будущем подкинуть нам настоящая взрослая жизнь.
А класс у нас был сильный, почти три четверти учеников в первый же год поступили в институты.

И вот однажды, когда мы сидели в лаборатории, Евгений Ефимович вдруг спросил:
- Как вы называете меня между собой? А, Ира?
Мы были искренне шокированы.
- Евгений Ефимович! - с укоризной произнесла Ира Сорокина. Однако, глаз никто не опустил, все с тайным злорадством ждали продолжения.
- Нет, ну правда. Не говорите же вы "Евгений Ефимович". А как? "Ефимыч"?
- Вообще-то ещё короче, - тихо и почти с достоинством ответила Ира.
- "Ефим"? А, ну это я знаю. На парте прочёл.
Евгений Ефимович явно испытывал облегчение. Скорее всего, где-нибудь на другой парте он прочёл ещё какое-то слово, и теперь втайне радовался, что оно относилось не к нему.

Родители любили Евгения Ефимовича самозабвенно. Однажды маман, вернувшись с родительского собрания, смеялась так, что я от неё никак не могла добиться, что же произошло. А ничего особенного, мы эту картину маслом наблюдали почти ежедневно. Первая часть собрания проводилась классными руководителями, потом приходили по очереди основные предметники. И вот, закончив свою часть, в класс из гардеробчика вышел Ефим. На нём было какое-то совсем мальчуковое пальто с цигейковым воротником, а на голове шапочка-ушанка с коричневым кожаным верхом и каракулевыми ушками. "Такой маленький, ну точно как пятиклассник из нашей школы!" - смеялась маман. Не переставая говорить какие-то серьёзные вещи, он оттянул одно ушко шапки, и привычным движением расправил под ним ухо, затем проделал то же самое с другой стороны. Класс заёрзал. Все, как могли, попытались замаскировать приступы смеха, кто-то кашлял, кто-то сморкался...
Так же смешно Ефим рисовал. Причём об это своём таланте знал прекрасно, и только с какой-то мальчишеской заносчивостью объяснял всякий раз: "Я не Айвазовский!"

Замечательным человеком был Евгений Ефимович. Он умер примерно через восемь лет после того как мы закончили школу. Наверное, именно после его ухода школа для меня окончательно осталась в прошлом.

Ночью солнце.

Мы приезжаем на завод последними. Сначала, задолго до нас, ставится железо, прокладываются и проверяются коммуникации, потом устанавливается операционная система и прочее основное программное обеспечение. И только потом со своими прибамбасами приезжаем мы, все в белом.
И неизменно оказываемся с ног до головы в дерьме.
Потому что уехавшие коллеги оставляют за собой кучу проблем, разбираться с которыми кроме нас некому.
Зато ресторации к нашему появлению прикормлены, гостиницы обжиты и злачные места разведаны. Живи и радуйся.
Такого рода оперативные данные мы получаем по почте. А разведать надо всё: сколько тугриков в день в среднем придётся тратить, есть ли в гостинице утюг, как предстоит добираться от аэропорта до города и от гостиницы до завода, какая об эту пору там стоит погода и прочие важные вещи.
Я приведу всего две фразы из переписки на эту тему, которые мне показались забавными:

Здесь на завтрак греют воду и с бутербродами едят.

Тепло, днём +20, ночью +12, ветер, солнце.

И наши комментарии ко второй: Ночью солнце - это нереально. Это слишком даже для Дмитрия.

Всё же нам удалось увидеть ночью солнце. Правда, это было гораздо позже, и совсем в другом городе.

Bonfire- Rivers of glory
http://www.youtube.com/watch?v=CZ7ylGcNfzs&feature=related

Видео странненькое, даже не знаю, к чему оно там. Но звук хороший.
Потом заменю клип, если найду с тем же качеством звука.

Мы были немолоды, нам уже исполнилось по двадцать лет. И конечно разочарованы в любви, каждая в своей. Я и Маринка. И сейчас мы ехали в электричке чёрт знает куда, в богом забытый Ярополец, чтобы совершить маленький личный подвиг, прыгнуть с парашютом, и доказать ему...
Почему-то в двадцать лет это важно.

Своих в электричке мы узнавали легко - по юному возрасту, дорожной сумке и лохматой шапке-ушанке, которая должна была заменить шлем. Шапки эти казались всем нам немного глупыми и смешными одновременно, поэтому мы вытаскивали их из сумок и хвалились друг перед другом, отдавая предпочтение самым нелепым экземплярам.

Стоял март, безветренный и синий. Солнце слепило глаза, отражаясь от всего тающего, журчащего и ещё не успевшего растаять. Мы шли от станции по растоптанной в ледяную крупицу дороге, волоча свои сумки. Место, где нам предстояло провести следующие два дня, представляло собой старинную усадьбу какой-то родовитой фамилии. Красивый дом с крыльями, высокими залами и колоннами на фасаде. Правда, там нас никто не ждал. Нам предложили погулять по деревне, пока весь народ на аэродроме. Мы перекусили чем-то, купленном в маленьком магазинчике, и вернулись в усадьбу. Честно сказать, я уже немного забыла последовательность событий того суматошного дня. Приехали с прыжков парашютисты, нас великолепно покормили, потом мы в большом зале под зорким присмотром инструктора складывали себе на завтра парашюты, разбившись на пары. Парашюты всегда складывают вдвоём. Во-первых, некоторые операции, например налистывание купола, невозможно сделать одному, а во-вторых, так надёжнее, второй постоянно проверяет первого.

Всё в этом странном месте было пронизано какой-то странной эстетикой. Смесь авантюризма, военной дисциплины и порядка, мистических традиций и специфических суеверий. Уснули как-то на редкость быстро, разместившись на койках военного образца, расставленных в огромном круглом зале со старинным паркетом и высокими стрельчатыми окнами.

Вспоминая своё состояние на следующее утро, не могу сказать, что было страшно. Скорее, мы были возбуждены и взволнованы предстоящим. На аэродром нас везли на двух грузовых машинах, покрытых брезентовыми тентами. На нас были надеты защитного цвета телогрейки с серыми цигейковыми воротниками и кирзовые сапоги, привязанные к икрам специальными тесёмками, чтобы не потерять в прыжке. Ну и шапки, те самые.

На краю маленького ДОСААФовского аэродромчика было настелено несколько больших брезентовых полотен, на одном из них лежали уже привезённые наши парашюты, на остальных сидели люди. Помню, ждать пришлось довольно долго, кто-то из тех, кто уже успел прыгнуть, неудачно приземлился, купол перекинулся через провода электропередачи. Раздосадованный этим происшествием начальник школы явно был не в духе. Когда нас построили перед посадкой в самолёт, он прошёл вдоль маленького строя, проверяя амуницию, затягивая ремни и что-то поправляя. Порядок входа в самолёт был обратный тому, как мы должны были его покинуть. Первыми прыгают самые тяжёлые, последними - самые лёгкие. И вот мы сидим в салоне. Лавки вдоль бортов неудобные, ужасно узкие. Почти всё пространство занято парашютом за спиной, для попки остаётся самый краешек, а самолёт кренится, кругами набирая высоту, и ты сползаешь... Я сижу как раз напротив двери, которую почему-то не закрыли. В проём видно землю, стоящую вертикально, и я чтобы не скатиться туда, изо всех сил упираюсь каблуками неудобных огромных сапог в гладкий металлический пол. Шум двигателя, вибрацию и стук крови в ушах разрывает резкий звук зуммера. Все встают. Инструктор начинает выпускать первых. Кажется невероятным, что я могу себя заставить... как там в их фольклоре? Покинуть нормально летящий самолёт и доверить жизнь куче тряпок. Однако, когда подходит моя очередь, я оказываюсь готова. Инстинктивно в этой тряске хватаюсь за что-то, что оказывается открытой внутрь дверью. "Не надо, я сам" - шутит инструктор, убирая мою руку с металлической ручки. И потом: "Пошёл!"

И я прыгнула.

Меня медленно, очень медленно, разворачивает вокруг оси, лицом к солнцу.
И наступает тишина. После сумбура сборов, после тряски в самолёте, после всех страхов и волнений – оглушающая тишина и покой. Тишина и покой над всей залитой мартовским солнцем землёй, от края до края. Серая редкая щетина на слепяще-белом снегу – это лес. Платиновая витая змея, блестящая против солнца, – река. Над всем этим – синяя, нереально синяя, полоса неба, опоясывающая горизонт. И такой покой и внутри тебя, и во всём необъятном пространстве вокруг… Что действительно не передать словами. Наверное, это и есть благодать. У меня это есть. Теперь есть.

Чуть ниже и сбоку от меня вижу другого парашютиста. Достаточно далеко, и пока неопасно. Как я его догнала? Он что-то кричит, но слов не слышно. Может быть, напоминает о запаске, а может хочет, чтобы я отошла подальше на всякий случай? Фиг разберёт. Управлять десантным парашютом под силу только тренированному мужчине, но я как могу, всем весом, налегаю на левую пару концов. Кажется, мы расходимся понемногу. Совершенно не к стати начинает сползать сапог. Наступаю в воздухе одной ногой на другую, теперь меня ничто не отвлекает от созерцания. Земля приближается почти незаметно, очень плавно.

Тишину нарушает тихое короткое жужжание. Я вздрагиваю от неожиданности. Это сработал прибор запасного парашюта. Значит, половина пути к земле осталась позади. Сверху. Высота пятьсот метров.

Говорят, траву и следы на снегу можно различить со ста. Лес уже не кажется щетиной. Вполне себе лес. Готовлюсь к приземлению. Морально, главным образом. Пытаюсь развернуться лицом по ходу движения. Благо, безветренно, горизонтальная скорость не ощущается. Ближе к земле скорость снижения как будто возрастает. На самом деле это, конечно, не так, но всё равно возвращается какой-то отголосок страха. Приземляюсь почти идеально. Шмякаюсь, подгибая ноги, как куль, и тут же оседаю на бок. Купол сам собой опадает, нет необходимости его гасить. Сижу в снегу. Усталость неимоверная, как будто бежала километров десять на лыжах по этому насту. Вытаскиваю сумку, начинаю скользящей петлёй собирать стропы. Заталкиваю парашют в сумку, тащусь назад, к людям и брезенту на снегу. Далековато, однако. Ноги всё ещё не держат. Толстый наст и неуклюжие сапоги тоже не помогают делу. Отхожу недалеко, вспоминаю, что забыла на месте приземления кольцо. Сняла резиновую петлю с руки, когда сворачивала купол, да и забыла. Чуть не плача возвращаюсь, шарю в снегу, нахожу кольцо. И тут замечаю, что за моими идиотскими ползаниями с улыбкой наблюдает тот, второй. Сидит на своём парашюте и скалится. Станислав, так его зовут. Встаёт, медленно подходит, берёт мою сумку с парашютом, оставив мне нести только запаску. Бредём вдвоём, доходим до взлётно-посадочной полосы – наезженного самолётными лыжами снега. Её по правилам надо пересекать очень быстро.
«А теперь бежим!» - командует Станислав.

И я упала.

Я прочла дискуссию у Сибы. Там у Фионы возник вполне законный вопрос о кольце.

Фиона, речь идёт о двух разных парашютах.

Я прыгала с Д-6. У него есть кольцо. Камера стабилизирующей системы (это такой маленький вытяжной парашютик и прикреплённый к нему четырёхлопастной стабилизатор) крепится карабином к прочному брезентовому ремню, который в свою очередь прикреплён к самолёту. Когда парашютист прыгает, контровка (такая нитка, которая рвётся при определённом усилии) лопается, камера слетает с вытяжного парашютика и остаётся болтающейся из самолёта. При парашютисте же остаётся упакованный в свою камеру основной купол, и свободная система стабилизации, позволяющая правильным образом (ногами вниз) развернуть парашютиста. Видели, наверное, как в первые секунды парашютисты падают с маленьким парашютиком? Вот это оно и есть. Открыть основной купол парашютист должен сам, выдернув кольцо. Но даже если он этого по какой-то причине не сделает, за него отработает прибор, который устанавливается как на определённый тайм-аут, так и на определённую высоту.
Подробно о парашюте Д-6 здесь:
http://spkirbis.narod.ru/refbook/d6.htm

Вы же говорите о парашюте Д-1-6У или Д-1-5У. За эту маркировку, простоту обращения и надёжность он получил прозвище ДУБ. У него к самолёту крепится не камера стабилизирующей системы, а камера самого основного купола. Парашютист, выпрыгнув из самолёта, сразу получает свободный купол. Вытяжная система там тоже есть, но она устроена по-другому. Это клапаны, нашитые в верхней части купола. Они-то и вытягивают купол, и способствуют его наполнению. Купол у этого парашюта не белый как у Д-6, а кремовый, с тремя характерными прорезями в передней части (у Д-6 их две, по бокам).
Подробнее о парашюте Д-1-5У здесь:
http://dz-volosovo.ru/tutor01.html

Да, Дуб чаще используется как учебно-тренировочный. Но у нас почему-то были более сложные Д-6.

К середине дня прыжки у перворазников заканчиваются, нас грузят в машины и везут в усадьбу. Потом мы обедаем. Кто-то несмешно шутит «на убой». На него шикают. Шутки такого рода тут, мягко говоря, не в чести, парашютисты – народ суеверный. После обеда – укладка парашютов на завтра. Как мухи ползаем по полу большого зала. Наверное, раньше здесь была конюшня. Или стояли экипажи. Маринка выковыривает из замка прибора обрывок тонкой белой нитки-контровки, прячет её в карман: «Я ему покажу, на какой ниточке висела моя жизнь!» Первый день кончился. Засыпаем раньше, чем успеваем упасть в кровать. Завтра ещё два прыжка.

Пробуждение на второй день не имело ничего общего с вчерашним взволнованно-приподнятым настроением. Это был страх. Реальный животный ужас, заставляющий нас двигаться и что-то делать на автомате. Вот мы идём в столовую, вот садимся в машину… И чем бы ты ни был занят, куда бы ни смотрел, страх сидит в тебе, ровный, плотный и неистребимый. Строимся, садимся в самолёт. Зачем? Так надо. У всех одинаковые отрешённо-сосредоточенные лица.

И вот я прыгнула. На этот раз лечу «лёжа на животе». Земля точно подо мной, мелко подрагивает и почему-то мутится, как морское дно. Наверное, от встречного потока воздуха выступили слёзы. Дёргаю кольцо. На этот раз получилось с первого рывка. Осматриваю купол. Что-то не то. Купол круглый и наполненный, но стропы на середине длины свёрнуты в тугой сероватый жгут. Рука ощупывает кольцо запасного парашюта. Неожиданно внутри просыпается холодный насмешливый голос: «Дёргаешься!» Правильно, дёргаться не надо. Открыть запаску ещё успею. Почему-то сразу приходит понимание происходящего. Вчера парашют был влажный, и после укладки его отвезли в холодный сарай неподалёку от аэродрома. Стропы просто смёрзлись, ночью заметно морозит. Поднимаю руки и со всей дури резко развожу свободные концы. Раз, другой! На третьей попытке стропы с хлопком встают правильно, четыре пучка тонких белых струн. Ещё некоторое время пялюсь на купол. Нормально. Отключаю прибор запаски.

Остатки утреннего страха и это неприятное происшествие немного теснят то ощущение эйфории, которое было вчера. Пожалуй, второй прыжок куда более рассудочный. Но всё равно здорово! Пока я задирала голову, на лоб сползла лохматая шапка, несколько ухудшив обзор. Подняв руку к голове – почему-то это страшно неудобно – поправляю шапку. Вот теперь хорошо. Звук сработавшего прибора запасного парашюта звучит уже не так неожиданно, как вчера. Наверное, в сегодняшнем сосредоточенном состоянии какая-то часть моего сознания всё же его ждала. Ветрено, но не слишком. Медленно дрейфую к краю аэродрома. При посадке не удаётся удержаться на месте, меня всё же протаскивает метров пять по снегу. Изворачиваюсь, ловлю нижнюю пару концов, тяну, налегая всем весом. Купол гасится. Красиво, как раковина. Будто лёгкая прозрачная ткань сползает с невидимого шара. Другая удача – я приземлилась недалеко от дороги, идущей вокруг аэродрома. Значит, к брезенту буду топать со всеми возможными удобствами. Впереди сегодня ещё один прыжок, последний. «Крайний!» - одёргиваю я себя.

Третий прыжок прошёл и вовсе нечувствительно. Почти на автомате. Наверное, есть какой-то предел, за которым пропадают эмоции и ощущения. Сейчас, спустя четверть века, я не могу даже вспомнить подробности, связанные с ним. Мы фотографировались на Маринкин аппарат, потом она мне прислала фотки. У всех одинаковое тоскливое ожидание в глазах, даже не страх, а почти обречённость. Забавно, я в себе её не помню.

Ну, вот наконец и всё. Собираемся в большом спальном зале. Снимаем мокрую от снега и пота одежду. Ко мне подходит маленькая девочка, спрашивает, всё ли у меня в порядке. «Ты, когда в первый раз сегодня прыгала, сильно ударилась коленом о край люка. Инструктор даже выглянул посмотреть, как ты раскроешься». Снимаю плотные колготки, на коленке огромный синяк. Говорят, если перед прыжком дать человеку по морде, он не вспомнит. Теперь верю. Второй синяк – лиловый краб слева в паху – появился ещё вчера. Сердитый начальник школы слишком сильно затянул ремень, охватывающий ногу, когда обходил наш строй перед посадкой в самолёт. Ладно, пусть будет для коллекции.

И вот мы на станции. Потом долго едем в электричке. Обмениваемся адресами и телефонами, обещаем созваниваться. Мы с Маринкой досказываем друг другу свои истории. Прощаемся на вокзале. Приключение закончилось.

Но оно было. И никто у меня не отнимет ни тех сверкающих мартовских дней, ни ощущения тихой эйфории от пребывания в бесконечном пространстве, ни платиновой реки, блестящей против солнца.

Надька была плиточницей. Мы с ней сто лет назад познакомились, её привёл в наш дом сантехник Костик, тот самый, отец которого жил с мамой в детстве в одном дворе. Мы тогда делали ремонт в маминой квартире. А потом Надька стала у нас бывать. Правда, нечасто. Заходила просто так, мы пили кофе, болтали, она про свою Карелию рассказывала.

Я только-только закончила обустраивать свой дом. Буквально накануне отъезда закончила. Бригаду мне подобрала Надежда, и сама много у меня сделала. Наверное, мы никогда так часто не встречались, как в эту зиму. Все рабочие были очень хорошие люди, какие-то тёплые и свои. Мама сказала, что все они были на похоронах. Вообще было много народу, хотя Надька и была одинокая. Из родни только сестра здесь, муж умер с год назад.

Я хочу домой. Знаете, как у меня замечательно дома!
Уже ничего здесь не хочу. Всё это так глупо! Фигово мне, если честно.

Сейчас покажу Надькину работу. У меня это от неё останется.

Лягушь, держитесь.
Мы Вас очень ждем.