***
Где справедливость, думала корова,
Кивая мне и отправляясь в путь.
Когда б жила я в Индии, мабудь
Со мной не обошлись бы так сурово.

Куда меня теперь? — куда-нибудь.
Петров! А если встретимся в столовой?
Я буду, так сказать, вполне готовой —
Ты покраснеешь, нет? Не обессудь.

Что я теперь? Подметка к башмаку,
Корявый гребень для твоей любимой.
Я, в сущности, уже и не живу.
Давай, шофер, гони по большаку.
Ну, где же вы, коровьи херувимы! —
Поехали, а то я зареву.

***
Ветер, дующий в системе Птолемея,
Выдувающий косой латинский парус,
Уносящий стрелы Игоря левее
Сердца половецкого. Казалось,

Просто и понятно. Дальше, дальше
Тянет ветер постромки и лямки.
Вот в Суэце подорвался тральщик,
Вот «Аполло» прилунился в ямке.

Посвистит ущученный Емеля,
Печь подъедет, сизым дымом дунет
В светлую сумятицу апреля,
В темную бессмыслицу июля.

***
Оранжевый, в синих затёках,
Холодный и ветреный день.

Шумят маховые колеса
Деревьев и пустоты.

На даче устроили стирку —
Клубятся ветра бельевые,
Пузырятся белые флаги —
Всё движется слева направо,
Лишь ветка торчит из щелей.

И горький дымок огорода,
Надетый на голые ветки,
И таз с неумытой морковью
В раздавленных каплях воды,
Поленница, мокрые доски —

Наивная дачная правда,
Сырая, просторная, с птицей,
Прижавшейся к раме окна,

С лучинкой, шершавой от стружки,
Со струйкою сажи из вьюшки,
С огнем, голосящим в печи,
С таинственным скрипом в ночи.

Как пёрышко дикого гуся,
Кружится веселое время,
Звучит невесомая песня —
Две ноты на весь перелёт.

***
Воздух пуст, как хлеб без соли,
В светлых дырах водяных.
Он нарезан всем на доли
И на судьбы — для иных.

Дело самое простое —
Если дышится — дышать,
Ну, и там, где двое-трое, —
Чтобы им не помешать.

А потом трубу услышишь
И посмотришь над собой
В этот омут голубой —
Что ж, мой друг, ты честно дышишь,
Только выдох за тобой.

***
Днем бестолочь, а ночью маета.
Бессонница обметывает губы,
Как петельки, а все ж таки не шубу
Распахивать. Не раскрываю рта.

Вот с чем сравнима эта немота:
Деревья извиваются от боли.
Они в себе еще не побороли
Возможности плотины и плота,
Поленницы, скрипучей половицы,
Доски заборной посреди столицы.

Невыносимо слушать, как стволы,
Еще не превращенные в столы,
В паркет, в пакет, в газетные страницы,
Скрипят всю ночь, когда и так не спится.

ИСААКИЕВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Осень, осень! Шар чугунный
Молча бегает по кругу.
В зыбком воздухе собора
Голоса — как корабли.

Уплывают голоса.
Приплывает шар чугунный.
Тихо.
Только голубь стонет:
«басан, басан, басана…»

А на площади в тумане
Конь на цыпочках стоит.
И на ветке семиструнной
Капля мокрая висит.

Проведешь рукой по ветке —
«басан, басан, басана…» —
приплывает остановка,
август, желтый, как автобус,
приплывает шар чугунный,
жаркий шепот за спиной:

— Ах, давайте поскорее
Поменяемся местами!

И спокойно отвечаешь:
— Я на следующей схожу.

НА СМЕРТЬ ПОЭТА

Унылая российская нирвана,
родной, от веку сладостный позор
хвалить покой ограбленных курганов
и тишину обоссанных озёр.

И вновь, и вновь свой выводить узор,
не вынимая фигу из кармана,
и ждать стране очередного хана,
войны и мора. Но с каких-то пор

почувствовать, что на душе погано.
И завести никчемный разговор
«за уважуху». Выйдя из шалмана,
как бы споткнувшись, брякнуться об двор
и умереть, сказав: «Какой простор!»,
цитируя еврея Левитана.

ГОЛОС И ГОЛОСНИК

Дитя несли в строительных лесах.
Всё остальное я запомнил плохо:
пустой сосуд, вмурованный в эпоху,
меня переполняли голоса.

И скрип шагов, и вскрик переполоха
во тьме моей стремились в небеса,
лишь пустоту я называл «я сам»,
но оставался эхом или вздохом.

Был обожжен, вмурован и забыт.
Но те, кто в этот век вошли и вышли,
запомнили, что голос их звенит,
чуток моложе, чуть нежней и выше.

И вот теперь, очнувшийся в тиши,
я только глина с дыркой для души.

***
Нет, он, конечно, полиглот,
он спикает и суахилит,
с глухонемыми говорит на пальцах,
как урка, ботает по фене, —
а главное, в одно и то же время
стрекочет, щелкает, щебечет
на языках живых и мертвых, —
уже и не понять о чем
он выдул это облако ночное,
зажег звезду, намел листвы к дверям…
Так, общий смысл.
Открыть окно?.. а дальше?
Остановиться, посмотреть?.. — и всё?

***
Так пусто и светло, что кажется, как будто
полет воздушных масс рождает эту дрожь.
Я думаю, что жизнь всего понятней утром —
во всех больших чертах ясней ее чертеж.

Проходишь в два глотка нестройный запах кухонь.
Какой, к примеру, час? — а восемь, без пяти.
И смаргиваешь звук, а колокол над ухом
качнулся в тишину, и снова звук блестит.

Вот, собственно, о чем сказать хотелось мне бы:
так видно далеко, так схожи даль и близь,
что даже тот предел, где жизнь впадает в небо,
отсюда по утрам напоминает жизнь.

***
В стране эскавэ, или, попросту скажем, «в Масквэ»,
опухшей от голода, слез и батончиков «Виспа»,
в Москве электричек, в ее человечьей траве
легко затеряться и снова на свет появиться
другим человеком, с другими чертами лица,
фамилией, местом прописки и датой рожденья.
Наверное, так же себя ощущает пыльца,
объятая ветром, свалившись во тьму опыленья.

Судьба и меня заставляла менять имена.
В канун декабря, то ли странствуя, то ли кочуя,
твердил про себя, что такая уж это страна,
и пил по гостям бесполезную водку ночную.
И, что происходит со мною, уже понимал,
но как тяжела эта ноша, горька эта чаша, —
прожить по судьбе, словно кто-то меня нанимал —
с оплатой в конце отношений запутанных наших…

И помнится мне, пацаном на окраине Шуи
ищу на погосте приметы забытых могил…
За что же Ты, Господи, дал мне такую большую,
но так обустроил, что, кажется, вовсе не жил?.

«Орленок» такой довоенный — такой здоровенный!
До одури плещемся в противотанковых рвах…
Сестра говорила, кругом в моей малой Селенной
сидят, отсидели, спились и сидят на бобах.

Да, как и повсюду, скрипят по дорогам протезы —
«скарлы» да «скарлы»… И сказки у нас таковы,
что Теза жива, не нашлось ей пока антитезы,
да Марьина роща цветет, и не надо Москвы!..

Моё мироздание, сколько я вас перемерил!
И вот полюбилось пешком покидать города.
Так предки, небось, добирались до самых Америк —
пешком, пешедралом, телегами и на судах.

От жизни хорошей Америку вряд ли откроешь.
Но тронулся в путь, и уныния, Господи, нет.
Вот радости мало, а вспомнить — и вовсе завоешь.
Кусту помолился — и снова бредешь на просвет.

***
Я ныне вспомнил, как во время оно,
поэт, похожий на Тримальхиона, —
короче, рожа не влезала в кадр, —
поскрипывая кожей милицейской,
шагал себе по луже веницейской,
и мне казался худшею из падл.

Беседуя с приятелем. Приятель
был худощав, по-бедному опрятен,
неговорлив… Читал свои стихи
немного в нос, в пещеры лобных пазух,
и длился звук, а не терялся сразу
(так Окуджаве пели петухи).

И все их телевиденье снимало:
на площади, в кафешке у канала,
на катере и сызнова — в кафе.
Московская чувырла молодая,
руководила съемками, балдея
от пиетета, словно подшофэ.

И я балдел, на телевизор глядя,
беспомощнее привокзальной бляди:
всё понимал, не сознавая, что.
Мне было жалко: их, себя, Россию…
Всё, как всегда. Когда б меня спросили:
а все-таки? — ответил бы: за то.

Казалось мне, я умираю снова,
пока вольноотпущенники слова,
один рисуясь, а другой — шутя,
разыгрывали Касторы-Поллуксы
за гонорар, за номер в полулюксе,
за право жить на свете, как дитя…

***
Жизнь свою воспоминая,
похмелённая с утра,
что дрожишь, душа пустая,
что печалишься, хандра?

Всё талдычишь «жили-были»
и краснеешь на просвет,
словно нас отматерили,
так сказать, на склоне лет.

Ты всему давала имя
на дыханьи молодом,
словно мама-героиня,
покидавшая роддом.

Погляди за дно бокала —
на его цветной устой!
Оттого ты и звучала,
что всегда была пустой!

***
Большими стежками прошита
наивная глупая жизнь.
Пустой барабан кришнаита,
и белая водка «ливиз»,
и Довганя умная рожа,
и многое, скажем, еще, —
но главное, — то же, все то же, —
все тот же увитый плющом
балкон, у которого молча
стоишь в ожидании влезть
к девице… нет, к девице, все же
какая-то разница есть.

***
Лови, Харон, уже хоронят!
Забетованная земля
мертва, как высохший барометр,
и только ломы: бля да бля…
Пока все мимо, мимо, мимо,
но вот очнулась наконец
ламиноритовая глина,
и агромадный голубец
вздохнул, поежился, обрушил
во глубину подземных вод
чегой-то странное, и вот
поймал Харон пустую душу
и в даль кембрийскую плывет

***
Что ты искала, душа-невеличка,
Птица-синичка?

Лишнее семечко у бабы Кати,
Зимнее платье?

Но суета желто-черного цвета
Очень заметна.

Знаю, что холодно, что же поделать,
Тоже не белый.

***
Как йог, я спал на доске с гвоздями.
На «Вы» разговаривал с гостями.
Пока обменивались новостями,
Я думал, что я сдохну.
И долог был этот день вчерашний!
Они, как аисты, шли на пашню
В надежде, что не просохну,
Что поделюсь, что налью грамулю,
Что жабка меня не задушит спьяну,
И бабу Нюру, свою мамулю,
Они вперед пропускали. Пиано
Текла беседа, и вот: «Неплохо б
Уже и тяпнуть тебе с друзьями…»
Я был бомжом, но я не был лохом,
Послав их к Вивекананде Свами.
Бомжуй, пока молодой, мальчик!
Бомжуй, пока молодой… Так-то!
А вам полтинник, и что там дальше?
Ведь здесь не Нальчик и даже акта
Зимой тебе не заполнят в морге —
Звать никто и нигде есть я.
Я неизвестней, чем Рихард Зорге,
И чем дальше, тем неизвестней.
Может, пойти да и нашпионить?
«Юстас — Алексу». На помойках
мелом писать: «Проблема Лимонии
в человеко-койках».
Лезь на чердак и в подвал спускайся,
Спи под кустом, отвечай наряду,
Что ты бомж, и ни в чем не кайся:
Тебя и даром ментам не надо.
Разве что ляпнут: давай-ка к ТЮЗу,
Там ваших ночью сегодня много…
Костер, да «синька», да ходят юзом;
Нету Бога, где нет порога, —
Так и подумаешь. Ну и ладно.
Пустые бутылки в сумку ссыпешь —
И спать, и пусть поднимает кипеж
Арабский бомж Усама бен Ладен.

ПРОСТО И ЕЩЕ ПРОЩЕ
“Balde ruhest du auch”
«Подожди немного. Отдохнешь и ты»

Я знаю пригородные рощи:
там осень свое цветной полощет,
А Гете выводит алмазный росчерк
В стеклянном осеннем небе —
Мол, отдохнете, ждите.
Куда полетел из дедова Дома,
Зачем, если все под Москвой знакомо
И день ото дня все проще.
Вот поглядите:

Электричка торопится по Оке,
Как девочка на одном коньке, —
Быстрей, быстрее, а вдалеке
Рассыпается лязг и скрежет,
А тем временем Гете строку к строке
Скрипучим алмазом режет.

Так пусть это будет сентябрь, утро,
Нечто греческое, как лахудра,
Пусть — рядом, но никакой пудры —
Вот именно, за грибами.
Пусть пахнут чистым бельем постельным
Ольховник, тальник и частый ельник,
Пусть пишет в небе крестик нательный:
«Balde ruhest…»
А где? В Барыбино, за Столбами?.. —
Где б ни проснулись.

А там и новембер, от ветра синий.
Рощи стоят в нищете зимней,
Словно вставали они при гимне,
А сесть забыли.
А тишина от дождей — громче.
Там надувной великан топчет
Длинные лужи полей отчих,
Русские мили.

Может, когда-нибудь зимою
Земля снегами лицо умоет.
Пустой сумою вороньи гнезда
Развешаны за Москвою.
Все просто, как с тишиною, —

Снег упрощается до дождя,
Замок упрощается до гвоздя,
«Жди» превращается в слово «ждя»…
Не потревожит воздух
сей грамматический пустячок.
Ах, Домодедово б на крючок,
Но пусть себе в небе пишут.
Да сколько, собственно, нужно ждать,
Чтоб вешенки ледяной наломать?
Месяц? Бери выше?

Может быть, у кого-нибудь есть стихи обэриута Александра Введенского ?
Буду очень благодарна, если кто-нибудь здесь наберет несколько (чем больше, тем лучше).
Не могу нигде найти

МНЕ ЖАЛКО ЧТО Я НЕ ЗВЕРЬ…
Мне жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко,
мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев.
Мне жалко что я не звезда,
бегающая по небосводу,
в поисках точного гнезда
она находит себя и пустую земную воду,
никто не слыхал чтобы звезда издавала скрип,
её назначение ободрять собственным молчанием рыб.
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мне жалко что я не крыша,
распадающаяся постепенно,
которую дождь размачивает,
у которой смерть не мгновенна.
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я неточен.
Многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи.
Мне жалко что я не орёл,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрёл
человек, наблюдающий аршины.
Мне жалко что я не орёл,
перелетающий длинные вершины,
которому на ум взбрёл
человек, наблюдающий аршины.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Мне жалко что я не чаша,
мне не нравится что я не жалость.
Мне жалко что я не роща,
которая листьями вооружалась.
Мне трудно что я с минутами,
меня они страшно запутали.
Мне невероятно обидно
что меня по-настоящему видно.
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мне страшно что я двигаюсь
не так как жуки жуки,
как бабочки и коляски
и как жуки пауки.
Мне страшно что я двигаюсь
непохоже на червяка,
червяк прорывает в земле норы,
заводя с землёй разговоры.
Земля где твои дела,
говорит ей холодный червяк,
а земля распоряжаясь покойниками,
может быть в ответ молчит,
она знает что всё не так
Мне трудно что я с минутами,
они меня страшно запутали.
Мне страшно что я не трава трава,
мне страшно что я не свеча.
Мне страшно что я не свеча трава,
на это я отвечал,
и мигом качаются дерева.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не замечаю что они различны,
что каждая живёт однажды.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не вижу что они усердно
стараются быть похожими.
Я вижу искажённый мир,
я слышу шёпот заглушённых лир,
и тут за кончик буквы взяв,
я поднимаю слово шкаф,
теперь я ставлю шкаф на место,
он вещества крутое тесто
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я не точен,
многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев,
мне жалко что на этих листьях
я не увижу незаметных слов,
называющихся случай, называющихся
бессмертие, называющихся вид основ.
Мне жалко что я не орёл,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрёл
человек, наблюдающий аршины.
Мне страшно что всё приходит в ветхость,
и я по сравнению с этим не редкость.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Кругом как свеча возрастает трава,
и мигом качаются дерева.
Мне жалко что я не семя,
мне страшно что я не тучность.
Червяк ползёт за всеми,
он несёт однозвучность.
Мне страшно что я неизвестность,
мне жалко что я не огонь.

Вот здесь много чего о нем.