ПЕРЕДЕЛКИНО

Гальванопластика лесов.
Размешан воздух на ионы.
И переделкинские склоны
смешны, как внутренность часов.

На даче спят. Гуляет горький
холодный ветер. Пять часов.
У переезда на пригорке
с усов слетела стая сов.

Поднялся вихорь, степь дрогнула.
Непринужденна и светла,
выходит осень из загула,
и сад встает из-за стола.

Она в полях и огородах
разруху чинит и разбой
и в облаках перед народом
идет-бредет сама собой.

Льет дождь... Цепных не слышно псов
на штаб-квартире патриарха,
где в центре англицкого парка
Стоит Венера. Без трусов.

Рыбачка Соня как-то в мае,
причалив к берегу баркас,
сказала Косте: "Все вас знают,
а я так вижу в первый раз..."

Льет дождь. На темный тес ворот,
на сад, раздерганный и нервный,
на потемневшую фанерку
и надпись "Все ушли на фронт".

На даче сырость и бардак.
И сладкий запах керосина.
Льет дождь... На даче спят два сына,
допили водку и коньяк.

С крестов слетают кое-как
криволинейные вороны.
И днем и ночью, как ученый,
по кругу ходит Пастернак.

Направо - белый лес, как бредень.
Налево - блок могильных плит.
И воет пес соседский, Федин,
и, бедный, на ветвях сидит -

И я там был, мед-пиво пил,
изображая смерть, не муку,
но кто-то камень положил
в мою протянутую руку.

Играет ветер, бьется ставень.
А мачта гнется и скрыпит.
А по ночам гуляет Сталин.
Но вреден север для меня!

Я ПАМЯТНИК СЕБЕ

Я добрый, красивый, хороший
И мудрый, как будто змея.
Я женщину в небо подбросил —
И женщина стала моя.

Когда я с бутылкой «Массандры»
Иду через весь ресторан,
Весь пьян, как воздушный десантник,
И ловок, как горный баран,

Все пальцами тычут мне в спину,
И шепот повсюду летит:
— Он женщину в небо подкинул —
И женщина в небе висит…

Мне в этом не стыдно признаться:
Когда я вхожу, все встают
И лезут ко мне обниматься,
Целуют и деньги дают.

Все сразу становятся рады
И словно немножко пьяны,
Когда я читаю с эстрады
Свои репортажи с войны,

И дело до драки доходит,
Когда через несколько лет
Меня вспоминают в народе
И спорят, как я был одет.

Решительный, выбритый, быстрый,
Собравший все нервы в комок,
Я мог бы работать министром,
Командовать крейсером мог.

Я вам называю примеры:
Я делать умею аборт,
Читаю на память Гомера
И дважды сажал самолет.

В одном я виновен, но сразу
Открыто о том говорю:
Я в космосе не был ни разу
И то потому, что курю…

Конечно, хотел бы я вечно
Работать, учиться и жить
Во славу потомков беспечных,
Назло всем детекторам лжи,

Чтоб каждый, восстав из рутины,
Сумел бы сказать, как и я:
Я женщину в небо подкинул —
И женщина стала моя.

***
Да здравствует старая дева,
Когда, победив свою грусть,
Она теорему Виета
Запомнила всю наизусть.

Всей русской душою проникла,
Всем пламенным сердцем вошла
И снова, как пена, возникла
За скобками быта и зла.

Она презирает субботу,
Не ест и не пьет ничего,
Она мозговую работу
Поставила выше всего.

Ее не касается трепет
Могучих инстинктов ее.
Все вынесет, все перетерпит
Суровое тело ее.

Когда одиноко и прямо
Она на кушетке сидит
И, словно в помойную яму,
В цветной телевизор глядит.

Она в этом кайфа не ловит,
Но если страна позовет, —
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет!

Малярит, латает, стирает,
За плугом идет в борозде,
И северный ветер играет
В косматой ее бороде.

Она ничего не кончала,
Но мысли ее торжество,
Минуя мужское начало,
Уходит в начало всего!

Сидит она, как в назиданье,
И с кем-то выходит на связь,
Как бы над домашним заданьем,
Над всем мирозданьем склонясь.

* * *

В густых металлургических лесах,
где шел процесс созданья хлорофилла,
сорвался лист. Уж осень наступила
в густых металлургических лесах.
Там до весны завязли в небесах
и бензовоз и мушка дрозофила.
Их жмет по равнодействующей сила,
они застряли в сплющенных часах.
Последний филин сломан и распилен
и, кнопкой канцелярскою пришпилен
к осенней ветке книзу головой,
висит и размышляет головой,
зачем в него с такой ужасной силой
вмонтирован бинокль полевой?

***
Человек похож на термопару:
если справа чуточку нагреть,
развернется справа для удара...
Дальше не положено смотреть.

Даже если все переиначить,
то нагнется к твоему плечу
в позе, приспособленной для плача.
Дальше тоже видеть не хочу.

ПОРТРЕТ ОТЦА

И зеркало вспашут. И раннее детство
Вернется к отцу, не заметив его,
По скошенным травам прямого наследства,
По желтому полю пути своего.

И запах сгорающих крыльев. И слава
Над желтой равниной заженных свечей.
И будет даровано каждому право
Себя выбирать, и не будет ночей.

Но стоит ступить на пустую равнину,
Как рамкой резной обовьется она,
И поле увидит отцовскую спину
И небо с прямыми углами окна.

А там, за окном, комнатенка худая,
И маковым громом на тронном полу
Играет младенец, и бездна седая
Сухими кустами томится в углу.

И мак погремушкой ударит по раме
И камешком чиркнет, и вспыхнет она
И гладь фотоснимка сырыми пластами,
Как желтое поле, развалит до дна.

Прояснится зеркало, зная, что где-то
Плывет глубина по осенней воде,
И тяжесть течет, омывая предметы,
И свет не куется на дальней звезде.

ЗИМА

Дорога свернута в рулон,
Линяет лес со всех сторон,
Справляя праздную затею
И реки покрывая льдом,
Держа их на весу вверх дном, —
Зима пирует; рядом с нею
Мы оказались за столом.

Какая сила нас свела?
И как она одна смогла,
Переправляя наши лица,
Их в зимний лик навек свести,
Туманом тяжким обвести
И, чтоб самой не простудиться,
Его снегами занести?

В крови ярится белизна.
Мы лишены и тени сна.
Трещит костер морозной стужи.
И души смерзлись, как на грех,
Теперь одна душа на всех.
Ее, облезлую, снаружи
Морозный покрывает мех.

И волосатая душа,
Морозным ладаном дыша,
Стуча прозрачными зубами,
Вступает в многолюдный рай
И вносит сумерки в трамвай.
И дети чертят сапогами
На ней какой-то каравай.

Потом становятся в кружок,
Твердят заученный стишок,
Заводят с нею разговоры.
И небо смотрит на игру,
И раздвигает ввечеру
Свои застенчивые шторы,
И просит ангела к костру.

Но ангел в детских сапогах
Уже испытывает страх —
Его зима насквозь пронзила.
Учись, дитя, ходить кружком,
Учись, душа, дышать снежком,
Но земляничный запах мыла
Оставь у неба под крылом.

ПЛЫЛИ И МЫ В БЕРЕГАХ…

Плыли и мы в берегах, на которых стояли
Сами когда-то, теперь вот и нас провожают,
Смотрят глазами потока, теряя детали.
Лечит ли время все то, что оно разрушает?
Что вспоминать о воде, протекающей мимо?
Нет у нее берегов для того, кто печален.
Святость и сволочь сгорают, не чувствуя дыма —
Все совершенно на дне драгоценных развалин.
Все совершенно, и даже не страшно, как видишь, —
Гноище ль это, убийство, предательство, свара.
С места не сдвинешь, не вызовешь мук, не обидишь:
То, что прозрачно греху, незаметно для дара.
Но и любили мы так, как будто теряли
Из виду то, что любили, — молча, неслышно.
Так расстается с листвой в безоружной печали
Сад сокровенный, далекий, незримый, всевышний.
Или как зренье теряют меркнущим телом:
Руки подносят к глазам — не ослабла повязка?
Видят как будто не то, да привыкнут за делом —
Точно ли было оно или все это сказка?
Или как в сердце любовь загоняют — не скроешь,
Как бередит оно, отзывается рвотой,
Хлещет, язвит — и душу вовек не отмоешь
Ни пустотой совершенства, ни горькой заботой.
Я не пою, а бреду по дну нестерпимого воя
Или по дну листодера к чужому обману.
Больше того, чем я был и что я такое,
В этом потоке я быть не смогу и не стану.
Если уж встретить придется себя, не узнаю;
Встреча во времени недалека от разлуки.
Все-таки видит спиной и уходит по краю
Тот, кто тобой не прощен и не взят на поруки.
Тот, кто тобой не забыт, продолжает толпиться
Смертной истомой среди полюсов лихолетья.
Кто ты, увиденный мной? Почему тебе снится
Тот же единственный сон о незнаемом свете?
Кто ты, неравный себе? Для какой ты науки?
Глаз не спускаешь с меня, а смотришь спокойно
И оставляешь в залог очищающей муке,
Клятве в замену все то, что случиться достойно.
Клятва — ведь это залог и подобна повязке
Той слепоты, что иного прозренья не хуже.
Нет берегов для нее — только свет без окраски,
Свет на глазах, но скорей изнутри, чем снаружи.
Выйди, еще погляди хоть такими глазами,
Все л плывут облака, оставаясь в начале,
Все ли помнят тебя и глядят небесами
Сквозь поток и покой неразменной печали?

***
Такую ночь не выбирают —
Бог-сирота в нее вступает,
И реки жмутся к берегам.
И не осталось в мире света,
И небо меньше силуэта
Дождя, прилипшего к ногам.

И этот угол отсыревший,
И шум листвы полуистлевшей
Не в темноте, а в нас живут.
Мы только помним, мы не видим,
Мы и святого не обидим.
Нас только тени здесь поймут.

В нас только прошлое осталось,
Ты не со мною целовалась.
Тебе страшней — и ты легка.
Твои слова тебя жалеют.
И не во тьме, во мне белеют
Твое лицо, твоя рука.

Мы умираем понемногу,
Мы вышли не на ту дорогу,
Не тех от мира ждем вестей.
Сквозь эту ночь в порывах плача
Мы, больше ничего не знача,
Сойдем в костер своих костей.

***
Прыщут склоны перезрелой глиной,
Синева кристаллами сорит,
Дерево и тень его былинной
Невозможной бабочкой парит.

Оттого-то и гора прозрачна.
Словно духом возведенный скит.
Вряд ли возраст знает однозначно,
Где ему приткнуться предстоит.

Здесь покой метрического круга,
Словно эту местность с двух сторон
Два врага, убив в бою друг друга,
Видят, как один и тот же сон.

Или ангел из последней пяди,
Сунув руки в рукава креста,
Черноту и жар воздухоядья
Налагает на свои уста.

Узы братства — то цветок, то битва
В пересчете на сухой песок.
Не развяжешь македонской бритвой
Малой смерти тонкий волосок.

***
Снежинка — белый плод молчанья в минуту родственную той,
когда орел крылом нечайным отправит тень к земле пустой,
и тень, запутавшись в мельканье когтей и клюва, вдруг замрет
в нетерпеливом ожиданье смещенья выси и широт
в одно тревожное биенье, где в самом центре, режа взмах,
белее белого беленья, зажав стремительность в ушах
и наклоня к затылку страх, колотит заяц в исступленье
свою окраску и движенье.
Тогда, когда повиснет тень меж двух миров и их телами,
из этой тени вырежь знамя и преврати его в сирень.
Сирень завянет, бросит семя, взойдут снега из тех семян,
и со снегами в то же время молчанья вырастет туман.
И все смешается, как тайна, сольется в маленький кристалл,
в снежинку, в белый плод молчанья, в которой свет не перестал.

Осень.


Посоловело осеннее небо,
Стало неловко без грусти.
Благословенна осенняя нега -
Грань перемен и предчувствий.
Отголосило усталое лето,
Спело оно и стихает.
Отколосились хлеба и поэты
Спелым зерном и стихами.

Осень умеет и маслом и нитрой,
Росным покроется глянцем,
Осень владеет такою палитрой,
Что живописцам стреляться.
Осень сверкает погожими днями
Солнцу слегка подражая,
После рыдая косыми дождями
В желтый платок урожая.

Иней несмелый кусается за нос,
Смолкли последние грозы.
Шалью багряной земля повязалась -
Не устоять морозу,
Бродят по просекам сытые лоси,
Брезгуя липовым лыком.
Брызги рябины пометили осень
Неотразимой уликой.

Стало зеленое огненно-бурым,
Бабьим становится лето.
Губы у баб несомненно не дуры,
Кто ж сомневается в этом.
Осень красотка в любую погоду,
Но не стесняется грима,
Осень на сцене короткого года -
Сорокалетняя прима.

Птицы, изменницы, нас покидают,
Нам оставляя надежду.
Все переменится. Листья спадают
Словно девичьи одежды.
Посоловело осеннее небо,
Стало неловко без грусти.
Благословенна осенняя нега -
Грань перемен и предчувствий.

СЕМЬЯ

Поселок городского типа.
К забору притулилась липа.
Под липой шаткая скамья,
На ней сидит моя семья.

Отец с трескучей сигаретой,
Мать с могилевскою газетой,
Сестра с тетрадкою для нот
И толстый безучастный кот.

Кругом растет трава сырая,
Сверкают звезды в вышине…
И я бы сел на лавку с краю,
Но не осталось места мне.

ЦИЛИНДР

Я когда-то думал, что поэты
Не похожи на других людей:
Ведь поэты, по Москве гуляя,
Из цилиндра кормят лошадей.

Денег у поэтов не бывает,
Но зато красавицы в мехах,
Не пугаясь крыс и паутины,
Навещают их на чердаках.

А поэты с горделивым взглядом
Кинут розу черную в бокал
И выходят под дождем шататься,
За кварталом обходить квартал.

Граждане, я очень ошибался!
Трудно лошадей найти в Москве.
Чердаки забиты… И цилиндра
Нету у меня на голове.

Но и в серой неприметной кепке,
Со спокойным выраженьем глаз,
Сам не знаю, к счастью иль к несчастью,
Все-таки я не похож на вас.

***
Много грусти, дураков и вьюг,
Только зелен у обоев вид,
И, как прежде, в выцветшем краю
С золотой луной сундук закрыт.

Если жизнь моя пойдет на слом,
Сгинет без следа и без вестей,
Я хотел бы стать углом,
Куда ставят взрослые детей.

***
Пускай тоска тебе заменит мать,
И снам загробным станешь свой ты в доску,
Не торопись петлей рубашку мять —
К иному миру есть отсюда доступ.

Нарви цветов. Прикинься дураком.
И в час, когда к луне летят собаки,
Пойди доверчиво за светляком,
Что пробирается с фонариком во мраке

***
Увидел я каменный дом:
Висело белье на балконе.
Рубашка сырым рукавом
Махала осенней вороне.

А окна глядели на пруд,
На улицу, полную шума.
«Какие здесь люди живут?» —
замедлив шаги, я подумал.

На миг или, может быть, два
Застыл я у рыжего клена…
Чужая рубашка с балкона
Тянула ко мне рукава!

КНЯЖИЦЫ

На веревочке корову девочка ведет,
Дуб когтистый и суровый на холме растет,
Тракторист в сарае вожжи вокруг шеи обвязал,
Опрокинул табуретку и язык всем показал.

Конь идет, цыплята в сенцах, скрип стрекоз, игра котят,
Как два белых полотенца, в небе аисты летят,
Пьяненькая фельдшерица повалилась у реки
И кричит холщевым птицам: «Киньте палку, мужики!»

Но с небес никто не бросит даже щепки или взгляда,
Одуванчики проносят гулкий ветер над двором,
Теща зятя замышляет угостить крысиным ядом,
Чтобы больше не гонялся он за нею с топором.

А к порогу райской жизни крепко радуга прибита,
Облака стоят горою, и охота пушку взять,
И стрелять, и быть убитым, и валяться под ракитой,
В белых аистов сморкаться, бабам юбки задирать.

***
Приятно беспризорному животному
Вручить внезапно с колбасой кулек
И спящему на лавке безработному
Оставить безмятежно кошелек.

Но я еще не чувствую усталости,
Смотрю высокомерно в зеркала
И прогоняю первый признак старости —
Желанье делать добрые дела.

***
Того, что творилось под носом,
Презрительно не замечал,
С потухшею папиросой
О будущем только мечтал.

Там девушки ждали с букетами,
Стихи налетали, как шквал,
И Пушкин с друзьями-поэтами
Со звезд благосклонно кивал.

Пусть жизнь, словно дерево, треснула,
О будущем стану мечтать!
Ведь столько еще интересного:
Спиваться, стареть, умирать.

СЕЛЬМАГ

Лежат на полках пачки жира,
Ботинки, ящик табака
И в переводах Маршака
Сонеты Вильяма Шекспира.

Я злую пыль согнал с обложки,
И на какой-то краткий миг
В набитом тучами окошке
Кирпичный Тауэр возник.

Из синего явившись мрака,
Стоял он, мрачен и тяжел.
Бежала сквозь него собака,
И конь колхозный бодро шел.

РУСЬ

Баба с дедом грузят на тележку
Бочку с шаткою водой,
Новый веник, кучу сыроежек
И, конечно, месяц молодой.

Кланяясь ухабам, в гору тащат
Бесполезное добро.
За горой, на Марс летящей,
Нету ничего давно.

Нет забора с головой кувшинной,
Синевы, что месит грязь.
Нет страны, где баба с дедом жили-
были… Как она звалась?

— Как она звалась? — у тьмы печальной
Спрашивает западный славист.
И в ответ доносится рычанье,
Долгий вой, короткий свист.

ПРАЗДНИК ОСЕННЕЙ ЛУНЫ

Сегодня все любуются луной:
И буйные подземные пираты,
И бонза с сонным карпом за спиной,
И спрятанный в столице император.

Выходит иностранец на балкон,
Высокий нос подвешивает к небу.
Наверное, надеется и он
Луну отведать запросто, как репу.

Никто не будет гостю докучать.
Но, чтоб сияньем насладиться этим,
Тишайший праздник надо отмечать,
По крайней мере, два тысячелетья.

Несчастный варвар силится в ночи
Тоскливым взглядом до луны добраться,
Но кроме своей родины дурацкой,
Навряд ли что во мраке различит.

***
Поставлю свечку простодушную
Заупокой забытой матери.
Вдруг сделалась она лягушкою
Из невезучего бухгалтера?

Придет домой в закате маковом
И критикует нас истошно,
А бормотнет отец: «Расквакалась!»,
Вмиг скок-поскок рыдать в картошку.

Забилась под былинку тертую
И пялится непонимающе
На холм бревенчатый со стеклами —
Громадин жуткое пристанище.

Оттуда пышут шум и зарево,
Ужасная необъяснимость…
Пошли ей, Господи, комарика,
Луну бодрящую и сырость.

***
Если бы да кабы я в Москве остался,
То подсчетом ворон уже не занимался.
А лежал бы давно под крестом и кочкой,
И возила б жена для меня цветочки.

Сам твержу: «Это бред!», но как назад ни гляну —
Ни стихов, ни долгов, ни великих планов.
Вижу остовы венков, жухлых лент тряпицы,
Знаю даже, что за сон под землей мне снится:

Снится мне, будто я не валяюсь в яме,
А в Японии живу в городе Тояме.

***
Странник шел дождливым полем,
Зонтик с ветром лезли в драку.
С возмущеньем старый посох
Вспоминал одну собаку.

Плащ соломенный болтался,
Брыль валил смешливых граждан.
Кто за этим всем скрывался,
Абсолютно вам не важно.

Может быть, монах буддийский,
Может, самурай без службы,
Может быть, поэт российский,
Тоже никому не нужный.

Рифму выбросил и четки,
Меч оставил остроносый
Тот, кто вдруг увидел четко,
До чего все в мире просто.

Если в кишках заиграло,
Надо рисом подкрепиться.
Если сердце, как корабль,
Надо с гейшами напиться.

Если дома спать не можешь,
Пробирайся по дорогам.
Человеком быть не хочешь,
Стань промокшим грустным богом.

***
В гаване серой, где возятся волны,
Встретился я с компанейским бездомным.
Жестикулируя, возле перил
С мусорным ящиком он говорил.

— Тоже нашел себе собеседника!
Господи, что за болван… —
Пробормотал я морю осеннему,
Тумбам, с вонючим связавшимся сейнером,
Хлюпающим столбам.

***
Не добивает до Осаки снег,
Но в магазине возьму морковь
И вспоминаю все, чего нет:
Холод, сугробы, сосульки, любовь.

Если только в конце пути
Бог за мною гонца пришлет,
Снежная баба с неба слетит
И к ледяному сердцу прижмет.

* * *

Расцветает цветком,
если так расцветают цветы,
если розы есть синие
или лиловые, если
существуют они

посредине зимы. Посреди
вод стальных и свинцовых
огонь появляется вести.

Это круг, это “Ъ”, и кричат с
корабля: “Там земля!”
И свистят, и поют, и молчат,
и ликуют, и плачут.
Вечный фокусник снял
свой цилиндр и сказал voila,
а потом вынул остров,
где время проходит иначе.

Мир остался в той щели,
что есть пустота.
Спущен трап
или что-то еще.
Рубикон перейти много проще,
чем прожить эту жизнь, если
ты не подлец и сатрап,
а душа, в корабле-колыбельной
уснувшая роще.

***

Клочок бумаги, острова
клочок.

А написалось на клочке
так много,

что навсегда расширился
зрачок,
вместив звезду и к пристани
дорогу.

Что бы не остров только,
шар земной
в зрачке и на клочке был
непременно.
Чтобы успеть сказать:
“Побудь со мной,
любовь моя, пока не
стала пеной”.

***

Если не знать перспективы, холмы
даль заслонили, но можно взойти
на Елеон, оторвав от сумы
нищенской ровную ленту пути.

Грязь или снег, в общем, разницы нет.
Екклесиаст разбросал времена
вместе с камнями, и прежний завет
не осознал, что такое вина.

Море холмов, море крови, кривых
море путей, океаны камней.
Чтобы от мертвых уйти и живых,
надо остаться совсем без корней.

Надо покончить со всем, что сулит
жизни лекало, и, выпрямив слог,
от беспрерывных и бешеных битв
ввысь устремиться, где царствует Бог.

ОСЕННЯЯ ТИРАДА

Я не бывала нигде, кроме где-то,
как-то, не помню, не знаю, когда-то.
С памятью плохо, поскольку задета
диким вторжением, наглым захватом.

И соплеменники стали врагами,
и современники. Что тут предпримешь?
Дерево веткой стучало по раме,
чтобы забылось реальное имя.

Так и приехала в долгие сроки,
темное место, пространство глухое,
чтобы к себе отнести все упреки
и отказаться от роли изгоя.

Я виновата за тех и за этих:
степень вины моей больше, чем степень
доктора Оксфорда, что не заметит
где-то и как-то беспамятный лепет.

Мне не положено больше, чем Богом
было дано, потому как-то, где-то
станет однажды душа у порога,
глядя на мертвое тело поэта.

Я остаюсь. Ухожу в нестяжанье:
не захватить, не отнять, не нарушить
право души на небесное званье,
нищее право на посох пастуший.

***
Ах, если б я дышал глубоководной смесью,
Как просто было б мне с корзинкой колпачков
Из Друскенинкай к вам без всяких декомпрессий,
С единственной слезой за стеклами очков.

За двадцать пять часов, что я провел в глубинке,
Два или три дождя из Польши занесло,
Две или три строки придумал, по старинке
Считая, что стихи всего лишь ремесло.

А между тем у вас такие перемены:
Ослабло все вокруг, и осень началась,
И ветер, как станок на приводе ременном,
Во всех своих частях поскрипывает всласть.

Наш медленный вагон. Наш медленный, наш медлен-
ный вагон — ну, как вам объяснить,
что мы из-за меня так бесконечно едем,
как будто из клубка выпутываем нить.