из цикла Полевые работы

I
Где эвкалипт под легким дуновеньем бледнел,
где наметанным глазом следил черный дрозд,
где лишь щучий хвост вечно зелен,
я стоял, глядя как ты
из сторожки путевой вышла с корзиной
и, белое белье снимая, руки тянула.
Я видел, как на твоей руке
Сжимался след привитой оспы, чуял запах угля –
нас разделил медленный товарняк –
вагон за вагоном большеглазых коров.

II
Но прививка оспы у тебя на руке,
«о» зарубцованной ранки.
Раненая моя дриада, хоть
дриада – не женщина,
в запахе материнском влажных
червивых каштанов.
Нашей луны высоко
крошечный диск – с дублон на мачте
«Пекода», где с него не сводили глаз,
бороздя Тихий и Атлантический океан.

III
Не вязкая грязь,
Не чернота заросших прудов.
В ольховых шишках и листьях рябых.
Не старые белесые плети
И лапы зимних будыльев,
Не дрожь их и шорох.
Не даже яркозеленая тень лета
С уймой мотыльков
И грибов. Крепких, как кожанное седло.
Нет. А в затишном углу,
У каменной ограды, тяжелый,
К земле склоненный, весь, как есть, род да глаз,
Подсолнух, бредящий умброй.

пер. М.Кореневой

И добавила.

Федерико Гарсиа Лорка.

***

Не разгадал никто ещё, как сладко
Дурманит это миртовое лоно.
Не знал никто, что белыми зубами
Птенца любви ты мучишь затаённо.

Смотрели сны персидские лошадки
На лунном камне век твоих атласных,
Когда тебя, соперницу метели,
Четыре ночи обвивал я в ласках.

Как семена прозрачные, взлетали
Над гипсовым жасмином эти веки.
Искал я в сердце мраморные буквы,
Чтобы из них сложить тебе - НАВЕКИ,

Навеки: сад тоски моей предсмертной,
Твой силуэт, навек неразличимый,
И кровь твоя, пригубленная мною,
И губы твои в час моей кончины.

А вот другой образ.

Федерико Гарсиа Лорка.

Неверная Жена

И в полночь на край долины
Увёл я жену чужую,
А думал - она невинна...

То было ночью Сант-Яго,
И словно сговору рады,
В округе огни погасли
И замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
Последний проулок минув,
И жарко они раскрылись
Кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
В ушах у меня дрожали,
Как шелковые завесы,
Раскромсанные ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
Ворчали деревья глухо,
И дальним собачьим лаем
За ними гналась округа...

За голубой ежевикой
У тростникового плёса
Я в белый платок впечатал
Её смоляные косы.
Я сдёрнул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
Она четыре корсажа.
Её жасминная кожа
Светилась жемчугом тёплым,
Нежнее лунного света,
Когда скользит он по стёклам.
А бёдра её метались,
Как пойманные форели,
То лунным холодом стыли,
То белым огнём горели.
И лучшей в мире дорогой
До первой утренней птицы
Меня этой ночью мчала
Атласная кобылица...

Тому, кто слывёт мужчиной,
Нескромничать не пристало,
И я повторять не стану
Слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
Она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
Вдогонку рубили ветер.

Я вёл себя так, как должно,
Циган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
И больше не стал встречаться,
Запомнив обман той ночи
У края речной долины,-
Она ведь была замужней,
А мне клялась, что невинна.

Нежные вечера завяли
Как цветы осенние.
Что мы скажем ивам, лодкам, рощам юным?
Душа моя полна тишины и забвения
Что мы скажем дюнам?
Ветер налетает шаловливый,
Я чую на щеке его свежий поцелуй
Ночь утешает и шепчет,
Как мать тоскливо:
«Милый спи, не тоскуй»
Что мы скажем ивам?
- Вы были моим королем
И давно ли, мы смеялись не зная о том,
Что играем старые роли.
С нашим нежным и лживым смехом,
Не зная печали, что мы знали?
- Вы, наверно, о старой поэме.
А я о сказке доброго счастья.
Ты любишь? – Люблю.
О, Боже!
Неужели мы стали стариками
И ныне в нашей власти
Смеяться над всеми,
Даже над своими снами?
Что мы скажем ивам, лодкам, рощам юным?
Что мы скажем дюнам?
Медленно выходит луна
И мы знаем оба.
Что сейчас сердце умрет,
Без жалоб, без злобы.

Пер. И.Эренбурга