Набоков щас откопаетца, застрелитца от стыда и обратно закопаетца

Я в этой ветке НЕ С ТОБОЙ разговаривала и не с теми кто мне вопросы стал задавать.
А ты обращениями ко мне отвлекаешься. Не лезь ко мне и разговаривай с теми с кем тебе нравится разговаривать. Не отвлекайся - ТЕБЯ читают люди заинтересованные в тобой сказанном...А ты на меня отвлекаешься обижая их.

Меня же читают те кто хочет знать мои мысли. Не вижу проблемы.

А тебе какие книги по душе?

Набокова только Лолита понравилась. Очень жалко было Губерта Губерта, почти как Эдичку. А Приглашение на казнь для меня с тех пор примета перестройки.

"... у дома номер семь по Танненбергской улице, в западной части Берлина, остановился фургон, очень длинный и очень желтый, запряженный желтым же трактором с гипертрофией задних колес и более чем откровенной анатомией. На лбу у фургона виднелась звезда вентилятора, а по всему его боку шло название перевозчичьей фирмы синими аршинными литерами, каждая из коих (включая и квадратную точку) была слева оттенена черной краской: недобросовестная попытка пролезть в следующее по классу измерение. Тут же перед домом (..), явно выйдя навстречу своей мебели (..), стояли две особы. Мужчина, облаченный в зелено-бурое войлочное пальто, слегка оживляемое ветром, был высокий, густобровый старик с сединой в бороде и усах, переходящей в рыжеватость около рта, в котором он бесчуственно держал холодный, полуоблетевший сигарный окурок. Женщина, коренастая и немолодая, с кривыми ногами и довольно красивым, лжекитайским лицом, одета была в каракулевый жакет; ветер, обогнув ее, пахнул неплохими, но затхловатыми духами. Оба, неподвижно и пристально, с таким вниманием, точно их собирались обвесить, наблюдали за тем, как трое красновыйных молодцов в синих фартуках одолевали их обстановку"

А вот это вообще супер!

"Переходя на угол в аптекарскую, он невольно повернул голову (блеснуло рикошетом с виска) и увидел -- с той быстрой улыбкой, которой мы приветствуем радугу или розу, -- как теперь из фургона выгружали параллелепипед белого ослепительного неба, зеркальный шкап, по которому, как по экрану, прошло безупречно ясное отражение ветвей, скользя и качаясь не по-древесному, а с человеческим колебанием, обусловленным природой тех, кто нес это небо, эти ветви, этот скользящий фасад"

Он был исполнен блаженнейшего чувства: это был
пульсирующий туман, вдруг начинавший говорить человеческим голосом. Лучше
этих мгновений ничего не могло быть на свете. Люби лишь то, что редкостно и
мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что смердами казнимо;
как родине, будь вымыслу верна. Наш час настал. Собаки и калеки одни не
спят. Ночь летняя легка. Автомобиль, проехавший, навеки последнего увез
ростовщика. Близ фонаря, с оттенком маскарада, лист жилками зелеными
сквозит. У тех ворот -- кривая тень Багдада, а та звезда над Пулковом висит.
О, поклянись что -- -- Из передней грянул звон телефона. По молчаливому соглашению Федор
Константинович его обслуживал в отсутствие хозяев. А что, если я теперь не
встану? Звон длился, длился, с небольшими перерывами для перевода дыхания.
Он не желал умереть: оставалось его убить. Не выдержав, с проклятием, Федор
Константинович как дух пронесся в переднюю. Русский голос раздраженно
спросил, кто говорит. Федор Константинович мгновенно его узнал: это был
неведомый абонент -- по прихоти случая, соотечественник -- уже вчера
попавший не туда, куда хотел, и нынче опять, по сходству номера, нарвавшийся
на это же неправильное соединение. "Уйдите, ради Христа", сказал Федор
Константинович и с брезгливой поспешностью повесил трубку. На минуту зашел в
ванную, выпил на кухне чашку холодного кофе и ринулся обратно в постель. Как
звать тебя? Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоем, -- и странно мне
по сумраку Берлина с полувиденьем странствовать вдвоем. Но вот скамья под
липой освещенной... Ты оживаешь в судорогах слез: я вижу взор сей жизнью
изумленный и бледное сияние волос. Есть у меня сравненье на примете, для губ
твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в
инее цветы. Ночные наши, бедные владения, -- забор, фонарь, асфальтовую
гладь -- поставим на туза воображения, чтоб целый мир у ночи отыграть! Не
облака -- а горные отроги; костер в лесу, -- не лампа у окна... О поклянись,
что до конца дороги ты будешь только вымыслу верна...

курсивом я выделил стехи. В книжке все идет сплошняком.